«Бороться с тиранией в лоне семьи гораздо труднее, чем на государственном уровне»

Александр СМОЛЬЯКОВ

«Век», 2002 год

В Московском театре «Сатирикон» известный грузинский режиссер Роберт Стуруа ставит пьесу итальянского драматурга Карло Гольдони «Синьор Тодеро -брюзга». Среди напряженного репетиционного графика г-н Стуруа нашел время рассказать корреспонденту «Века» о своей новой работе.

 -Роберт Робертович, как возникла идея этой постановки?

-В Италии мы встретились с Константином Райкиным. Я знал, что Костя отдыхает в Венеции, но там его не нашел. А когда приехал во Флоренцию, чтобы попасть в знаменитую Галерею Уффици, в огромной очереди увидел Константина с женой и дочерью. Мы заговорили о Венеции. О том, что есть Венеция праздничная, карнавальная, а есть вполне будничная, но от этого не лишенная своеобразной прелести и красоты. Я подумал, что хорошо было бы у себя в театре поставить Гольдони, в пьесах которого есть именно этот второй облик Венеции. И тут выяснилось, что Костя тоже бродил по Венеции -по Венеции, неизвестной, скажем так, туристам, и что он тоже думал о Гольдони. Мы разъехались, а через какое-то время Константин позвонил и предложил прочитать эту почти неизвестную у нас пьесу.

-Чем Вас привлекла пьеса «Синьор Тодеро -брюзга»?

-Прежде всего, нужно сказать, что мы сделали сценическую редакцию -наш спектакль называется «Синьор Тодеро -хозяин». Это рассказ о семейном диктаторе, который постарел и чувствует, что ему скоро придется уйти из жизни. А ему этого очень не хочется. И он мстит своим близким за эту необходимость ухода. И здесь выясняется, что бороться с тиранией в лоне семьи гораздо труднее, чем на государственном уровне. Когда ты идешь против отца, дедушки, дяди, ты находишься в куда более сомнительном нравственном положении, чем когда идешь против какого-то диктатора. По жанру пьеса -комедия, но проблемы, которые в ней поднимаются -не очень веселые. Они словно поданы не в том жанре. Кстати, если мы вспомним лучшие спектакли мирового театра -«Арлекин -слуга двух господ» Стреллера, «Венецианские близнецы» Ронкони -то мы почувствуем, что в них тоже все не так просто и не так однозначно. Это отнюдь не легкомысленные комедии, поставленные только для развлечения.

-Москвичи помнят Ваш спектакль «Женщина-змея» Гоцци. Теперь Вы обращаетесь к его вечному сопернику Гольдони…

-Это самый сложный тип театра -комедия дель арте. В чем-то он сложнее, чем шекспировский театр. Я поставил много пьес, но ни одна из них не забирала столько энергии. Мы продираемся через штампы, через какие-то традиционные представления о том, каким должен быть на сцене Гольдони. Ведь Гольдони у нас ставят довольно часто. Кстати, о соперничестве этих двух драматургов: и Гольдони, и Гоцци, каждый по-своему корнями уходит в комедию масок.

- Образ Венеции играет особую роль в русской культуре. Венецией были очарованы и Мережковский, и Цветаева, и Мейерхольд, и многие другие. Чем Вы можете это объяснить?

- Этот город пронизан ощущением тайны. Сейчас вышел сборник «Русские писатели и поэты о Венеции», совсем недавно была презентация книги «Бродский и его друзья в Венеции». Все они отмечают в этом городе нечто непознаваемое. Венеция прекрасна, но не очень радостна. И мне бы хотелось, чтобы в нашем спектакле это ощущение присутствовало. У Гольдони, как у венецианца, этого не могло не быть.

- Ваше первое впечатление от Венеции?

- Когда мы впервые приехали в Венецию, был туман. И вдруг из этого молока постепенно стало появляться нечто потрясающе красивое. Наверное, впечатление от первой встречи с этим чудесным городом не могло пройти бесследно. Вообще я нахожусь под большим влиянием мирового кино, и, конечно же, итальянского кино. В этих фильмах я чувствую присутствие Венеции. Я имею в виду, прежде всего, фильм «Казанова» Феллини. Венеция у Феллини - город, который напоминает, что все прекрасно, но все не так просто.

- Во время Театральной олимпиады был показан Ваш спектакль «Двенадцатая ночь», который отличался особенной легкостью и изысканностью театральной формы. В то же время, Ваши московские спектакли определяет довольно мрачная тональность. С чем это может быть связано?

-Спектакли, которые я ставил в Москве, не давали мне возможности быть веселым. Да и в нашей жизни я вижу не очень много поводов, чтобы быть веселым. А играть веселого человека, искусственно изображать веселье я просто не хочу. Хотя в Театре имени Руставели меня постоянно просят: «Поставь комедию. Нам нужно делать кассу, привлекать зрителя…» Я начинаю ставить комедию, но она в результате получается с оттенком печали.

- Как бы Вы определили свою профессию?

-Есть несколько метафор, которые я придумал для своего ремесла, но не хочу о них говорить. Я скажу так: это ни с чем не сравнимо. Ты должен распрощаться со своим самолюбием, с собственным достоинством, с какими-то амбициями. Как садовник, который вопреки всем ветрам и снегам выращивает капризный цветок и терпит насмешки прохожих. Нужно всего себя посвятить актерам. Они -несчастный народ. Единственные служители искусства, которые не могут по своему желанию выбирать, что им делать. И кто-то, кто называет себя режиссером, должен решать их судьбу на том лишь основании, что он проучился в театральном институте пять лет. Любой художник, скульптор, музыкант, писатель может выбирать материал для своего творчества, а артист сидит и ждет, пока вывесят распределение. Когда же он сможет выбирать, он в состоянии играть только одну роль -Короля Лира, конечно, если ему еще позволяет память.

-Почему из всех московских театров Вы выбираете два -«Сатирикон» и «EtCetera»?

- Меня часто приглашают в разные театры, но я выбираю именно эти потому, что они находятся в развитии. У них нет какого-то давным-давно сложившегося, закостеневшего образа. Когда меня приглашают, к примеру, в БДТ, я должен делать либо нечто совершенно непохожее на то, что идет в БДТ, либо как-то соотносить свой спектакль с общей линией репертуара. У Райкина и у Калягина у меня таких ограничений нет.

- Как Вы себя ощущаете в Москве?

-Москва очень изменилась к лучшему. В ней появилась стабильность, которой некоторое время назад не было. И люди изменились к лучшему, они больше улыбаются, они стали спокойнее. Думаю, любой человек, попавший в Москву, это почувствует. Впрочем, есть в ней и грусть, которая, как и Венеции, неизвестно почему проникает в сердце.